…На Высоцкого я не попал. Он выступал в клубе трамвайщиков, на Лукьяновке, у черта на куличках, а мы жили на Воскресенке, и мама меня не пустила:
– Все равно билета у тебя нет. Чего ехать в такую даль?
И я не поехал. И всю жизнь жалею – надо было рискнуть, настоять, попытаться.
Вы же помните, кто был для нас Высоцкий, а тем более для меня – семиклассника, подростка на переломе.
Высоцкий, – я словно вижу его, – огромный, как все магнитофоны страны, собранные в гору, звучащий с каждого этажа, каждого подъезда этой огромной горы, заполняя и дома и дворы, и подсобку физкабинета на самой вершине – приют школьной свободы. Подсобка, тоненькая щеколда, маг на самую тихую громкость – и слушать, разбирая слова, помогая бобине пальцем…
Кумир, если не сказать сильнее. Мечта, путь. И старший брат – у меня не было братьев – мечта о брате…
Билет на Семена Каца был отпечатан на «Эре».
– Он работает у нас в КБ, ты его знаешь, – объяснял отец, а мама, недовольная тем, что не может найти повод и меня не пустить – вот, пожалуйста, и билет есть, и концерт на Крещатике, рядом с метро – мама все повторяла:
– Что-то я его не помню…
– Черненький такой, инженером в КБ…
– Не помню что-то… – повторяла мама, как будто должна помнить все тридцать тысяч заводских.
Но я держал билет крепко. Пусть сослуживец, пусть мама не знает, все равно поеду, я должен увидеть, услышать его, пусть не Высоцкого, типа Высоцкого, но живьем.
Вы же понимаете, одно дело пленки, записи – а тут живьем. Люди верующие меня поймут – живьем совсем другое дело…
В актовый зал Укргазпрома я приехал заранее. Длинный, узкий, плоский, приспособленный разве что для собраний, когда и слушать нечего, и оттого в цене места на галерке, вернее на «камчатке». Я и сел сзади, стал ждать. В зал еще заносили стулья. Ряды теснились, и я понял, что видно будет плохо, и слышно тоже не очень, но пересаживаться ближе не стал, остался.
Народ между тем подходил, шумел. Дама в высоком шиньоне села как раз передо мной. Я заерзал, проклиная свою застенчивость. Но неожиданно для себя – угадал: буду видеть не только автора, а весь заполненный народом зал.
Сейчас я бы сказал – паству. Да, именно паству – потому как на те вечера, на тех бардов шли не ради удовольствия – ради откровения, ради правды и смысла жизни.
Семен Кац запел.
Я смотрел, как слушают и, стараясь разглядеть, вытягивают шеи. Я слушал, как замирает на финальной паузе зал и, выдохнув, спешит хлопать, с каждой песней все громче и громче.
Семен пел «Цунами» и я уже не следил за окружающими, забыл и о себе и о народе, я всматривался в самого автора, все более убеждаясь в полной невозможности считать его чьим-то, пусть даже папиным сослуживцем.
Он пел «Волнение» и, несмотря на тихую громкость и простые аккорды, зал ответил ему тем же, но умноженным, возведенным.
Великая сила искусства как гармошку растянула полсотни рядов актового зала, вознесла, поставила автора на вершине, а меня – у подножия. Сердце мое забилось, я отчетливо понял, что никогда не решусь на всю правду, не имею я всей смелости, и потому не смогу написать вот так – так честно, так волнующе.
Но зазвучал «Чучелёнок» – спасая, убеждая – да, пусть не сможешь, но стараться надо. Надо! – Я буду спасать, и пытаться. А иначе, зачем все, зачем Кац, зачем Высоцкий?!
И зависти не было. Была радость и величие общего пути – на вершину и к звездам.
Дороги домой я не помню. Помню, держал, не выпуская, билет в потном кулаке. Тогда, в пустом вагоне метро, и были, по-видимому, осознаны и приняты мною три постулата – три принципа его творчества:
Во-первых, масштаб творчества не важен. Это уж как бог даст. Все эти определения: значительный, выдающийся, гениальный – все это не имеет смысла. Важна принадлежность к цеху, общий путь.
Во-вторых, путь этот может быть только путем правды, и в этой разнообразной правде обязательно должна быть часть той, главной правды, о которой боишься и говорить, и думать. Только при этом условии можно рассчитывать на признание.
А в-третьих, действительно народным – может стать только то, что пишется для самых близких друзей, для себя.
Простые истины, но пришли они благодаря Семену. Думаю, что благодаря Семену Кацу и я пошел следом.
А домой я примчался совершенно безумный, не в состоянии ни есть, ни рассказывать. Поспешил к себе, улегся и бренчал на гитаре и, засыпая, слышал, как мама сказала, обращаясь к отцу:
– А-а! Я вспомнила его. Он работает в отделе Фельдмана – черненький такой. Никогда б не подумала, что он такой талантливый…
– И толковый инженер, – заметил отец.
Сергей Черепанов: из книги «Зоркий мальчик» – Киев, 2002 г.
