Для тех, кто знал и любил Семена Каца, киевского барда, последние 17 лет прожившего в Касселе, и он сам, и его песни навсегда останутся каким-то непреходящим волшебством. Никогда он никого ничему специально не учил, – а запомнился Учителем; не высокая вроде бы поэзия, не великий вокал и совсем простая гитара, – а без этих песен мы себя уже не представляем, без них мы лишились чего-то очень важного. Но это – для тех, кто знал и любил.
Как же поделиться этим знанием, этой любовью с другими, когда Сенин голос теперь звучит только в записи?
Полтора года, прошедшие после его ухода, не смягчили потерю, но позволили трезвее взглянуть на феномен личности и песен Семена. Да, они неразделимы. В этом негромком голосе, в его смеющихся или горьких интонациях угадывалась прожитая жизнь – и эвакуация из Киева в угольном вагоне, и бескозырка Тихоокеанского флота, и 30 с лишним лет честного инженерства на Киевском радиозаводе, и неброское мужество при разборках «за песни» на парткоме, сорвавших ему сердце, и любимый им рябиновый цвет в Дарницком лесу, и горечь чернобыльских концертов, и его отъезд в Германию, где им организованы Кассельский клуб песни и два песенных фестиваля, и его приезды в Киев, превращавшиеся в общие праздники, и его нежная любовь к семье, и любимая присказка «Времени мало, а выпить надо»… Угадывались выстраданность, достоверность каждого слова, самоироничность и авторская ответственность за каждую мысль, нацеленность на равный диалог со слушателем. Наверное, это самое главное, что выделяет авторскую песню из других жанров и делает ее явлением не только и не столько
искусства, сколько среды человеческого общения.
Выделяет?.. Как говорил замечательный литературовед Лев Аннинский: “То, чем бард проецируется на
шкалу традиционных искусств – это все «среднепрофессионально». А то, чем бард славен – не проецируется…”
К сожалению, в литературной среде сложилось устойчивое мнение, что человек с гитарой, сколь ни будь замечателен как человек, но как поэт – неизбежно второсортен. Да, такое бывает. Но как раз в случае с Семеном Кацем мне так не кажется. И недаром среди его лауреатств – приз «За лучшие СТИХИ Грушинского фестиваля 1976-го года».
Во-первых, его тексты великолепно афористичны, но не абстрактно, а всегда адресно. Киеву: «Ты мой жребий и судьба, ты моя черта оседлости…» Другу: «Мы и в самые холодные дни не тянули на себя одеяло…» Дочке, которая просит купить сестричку: «…За деньги купить можно только взрослых…»
Во-вторых, в них есть глубочайшая образность, позволяющая глядеть на одну и ту же фразу под разными углами, каждый раз открывающими новые смыслы. В песне об аистах в первой же строфе в одном слове трижды меняется ударение – «-высоко, вы-соко, высо-ко», и, как бы откликаясь на это, одни и те же слова «…на землю посмотреть с полета – не свысока хочу, а с высоты» напоминают и о сошествии к нам младенцев в аистиных клювах, и об упоении полетом в пору юности, и о горечи предчувствия неизбежности прощания души с телом, и о неотделимости горнего от земного во всей нашей жизни. В «Посвящении бардам» семь нот названы черноголовыми певуньями, и дальше они просто и естественно, как подруги, учат «…даже если трудно – не фальшивить и с чужого голоса не петь». Диапазон этой образности широк: мальчишка, отстоявший за чучеленка пост под холодным дождем; выбрасывающиеся на берег киты, которым из воды на сушу – «что для нас головою в омут»; шарик для пинг-понга, которого бьют по пластмассовой морде, как выскочку, с бесстрашной для 70-х, когда песня была написана, неожиданной и безжалостной кодой: «Партия»… и один из самых парадоксальных текстов о любви, полный страсти и целомудрия в своей задыхающейся недосказанности: «Снег звезд. Ширь. Глубь. Вен дрожь. Крест губ. Круг рук. Крик. Миг. Стон. Звон… Сон.»
В-третьих – абсолютная естественность, разговорность, как слов, так и мелодики стиха. Та самая легкая «неправильность», которая делает стих живым, неприглажено-достоверным, поворачивает наше подсознание от восприятия поэзии, как готовой истины, к поэзии как к акту совместного с читателем поиска этой истины.
Сочетание этих трех примет заставляет вспомнить о Борисе Слуцком, которого Бродский считал большим поэтом, едва ли не лучшим в России второй половины 20 века. Я никоим образом поэтические «ранги» Каца и Слуцкого не сравниваю. Но и не могу забыть о том, как Семен за одну ночь начитал на старенький диктофон «голос поэта» для спектакля театра «ЭТАП» «Повесть про совесть», и завороженные этим голосом зрители потрясенно спрашивали нас, почему на сцене не было заявленного в афише Каца, и где мы достали такую великолепную запись настоящего Слуцкого… Вот что такое – общность, соразмерность поэтической интонации.
Перед вами – 6 песен Семена Каца, написанные в разное время, записанные как поэтические тексты. Попробуйте и прочесть их, как стихи, и расслышать спрятанную в них песенную мелодию, и различить личность автора… тогда, может быть, вам захочется услышать их «живьем», и сбудется заветная мечта любого настоящего поэта: «…Чтобы песня хоть единой строчкой, хоть на день пережила меня!..» Пережила – и продолжила его жизнь.
Теперь уже в нас.
Я слушаю, – и мне не все равно,
Как двое, что за мной сидели в зале,
Сорокалетней давности кино
Беззлобно и безжалостно ругали.
Наш мир на довоенный не похож, –
Другими стали мода и запросы:
Не встретишь патефонов и галош,
И старики – Шульженко и Утесов…
…Навылет через нас прошла война
И детство унесла наполовину.
И страх еще наводят на меня
Подвалы и пожарные машины.
И справедливым кажется по мне, –
Не требую ни лычек, ни медалей, –
Чтоб детям, выраставшим при войне,
Как воевавшим, год за два считали!..
Мы выросли, мы изменились сильно,
Но ест еще глаза военный дым…
И юмор довоенных кинофильмов
Не кажется наивным и простым.
Имейте мужество
Имейте мужество начать
Сегодня, а не завтра.
Имейте мужество врача,
Скрывающего правду.
И если вдруг на полпути
Вам ноша сгорбит спину, –
Имейте мужество пройти
Вторую половину.
И если женщину одну
Не хочется обидеть,
И если женщину одну
Не хочется вам видеть,
И вы не можете порвать
Неделю за неделей –
Имейте мужество сказать,
Как есть на самом деле.
Имейте мужество молчать,
Не вязнуть в мелкой ссоре;
Имейте мужество рыдать,
Поняв чужое горе.
Его не купишь, – всё равно, –
Ни с возрастом, ни с чином…
Имейте мужество – оно
Присущее мужчинам.
Поезд
Стою я один в толчее на ступеньках вокзала
И в тысячный раз сомневаюсь – звонить или нет.
И, может быть, к счастью, что поздно и времени мало,
И, может быть, кстати, что нет телефонных монет.
А помнишь, как ты говорила: „С тобой хоть на полюс!..“ –
Задумчиво имя твоё на стекле вывожу…
И с каждой минутой всё дальше уносится поезд,
И я, к сожалению, в поезде этом сижу.
Я думал, что всё отболело, прошло, миновало,
Но внутренний голос меня уверяет в другом.
Сейчас позови – и к тебе возвращусь я по шпалам!
Но только сейчас – я не знаю, что будет потом…
Столбы и деревья увязли в сугробах по пояс,
Ищу в небе нашу звезду я и не нахожу…
И с каждой минутой всё дальше уносится поезд,
И я, к сожалению, в поезде этом сижу.
Внезапная мысль обжигает, что ты уже в прошлом,
И нужно вернуться, и честно сказать, что неправ,
И хочется поезд оставить и прыгнуть с подножки,
И чешутся руки сорвать запрещённый стоп-кран, –
Я спятил, наверно! Да что ж происходит со мною?
Решительно красную ручку в ладони держу!..
…Но с каждой минутой всё дальше уносится поезд,
И я, к сожалению, в поезде этом сижу…
Весенний лес
Я один на один
С белой пеной рябин,
Здесь душою и телом воскресну.
К лесу тянет меня,
Как корабль на маяк,
Как хмельного на грустную песню.
Без волшебных „сим-сим“
Я открыт перед ним, –
Он глядит на меня, не мигая.
И лукав, и смущён,
И загадочен он,
Будто впрямь про меня что-то знает.
Дятлу в тягость жара,
Он в работе с утра,
А зачем? – я и понял не сразу:
Он стучит напролёт,
Он по дереву бьёт,
Чтоб никто ненароком не сглазил.
Им бы вволю попить,
Им бы сочными быть,
Им цвести и шуметь здесь по праву!..
Но, почти дураки,
Лезут вверх сорняки,
Забивая несмелые травы…
Если та, что поёт
День-деньской без забот,
Не про то накукует – не верь ей:
Жизнь прекрасна, пока
Вдаль плывут облака
Да качаются кроны деревьев.
Огрызаясь
Огрызаясь и пятясь, оставили мы поле брани.
И дышать тяжело, и горячие мышцы дрожат.
Мы, прижавшись, сидим, зализав свои раны,
И, как рана, горит этот ржавый закат.
Не спасли талисманы, приметы, поверья и знаки –
Пусть в них верят ребенок и самый последний простак.
Оказались бессильными все зодиаки
Против «доброжелателей» и забияк.
Я не мщу им продуманной местью, как граф Монте-Кристо,
За бессонные долгие ночи и чёрные дни.
Но вода оставалась прозрачной и чистой,
Когда косточки перемывали мои…
Жизнь моя, ты меня, не щадя, проучала с избытком;
Уж пора б, – но к твоим поворотам ещё не привык:
Если правда, что учится каждый на личных ошибках, –
То примерный и вечный я твой ученик…
Будет время, когда не спеша и вразвалку пройдём мы,
На ходу каждый листик запомним, травинку и куст.
Ну не может же быть, чтоб всё время одни лишь подъёмы! –
Хоть ещё неизвестно, что легче – подъём или спуск…
За спиной небольшие победы осталися где-то,
Но я слышу сквозь боль, как уверенность зреет в груди –
В том, что самая главная песня ещё не пропета,
И что самая главная драка ещё впереди…
…Не спиной к ним, а пятясь, оставили мы поле брани.
И дышать тяжело, и горячие мышцы дрожат.
Мы, прижавшись, сидим, зализав свои раны.
Вот и ветер уже зализал этот ржавый закат.
Посвящение бардам
Песни петь и слушать не устану,
Потому что, – так уж мне везет, –
В детстве было у меня семь нянек, –
Семь певуний, семь весёлых нот.
Семь моих подруг черноголовых
Всё учили жить да не тужить, –
С лёгкой их руки я стал намного
Раньше петь, чем просто говорить.
А ещё такому научили, –
Постараюсь делать так и впредь, –
Даже если трудно, не фальшивить
И с чужого голоса не петь.
Песня мне друзей дарила верных
И врагов, – я всех запомнил их, –
Только счастлив тем, что было первых
Несравнимо больше, чем вторых.
Я хочу, по сути, очень мало:
Каждый день и много лет подряд
Чтоб со мной была моя гитара –
Пусть мне это близкие простят;
Чтоб с друзьями знался не заочно, –
Чтобы вместе грелись у огня;
Чтобы песня хоть единой строчкой,
Хоть на день пережила меня…
Н.Чернявский
